Миссия Человека

Иванов не был порочен, он грезил, и с нежностью той, с которой мать оберегает дитя от всяческих невзгод, оберегал он свой счет в банке от Софьи. Засыпал он с мыслями о Пафосе, во снах видел Париж, а с утра и до поздней ночи мечтал о Москве. Последняя же была объектом его вожделения уже долгие годы, но скромная преподавательская зарплата позволяла лишь мечтать. Мечтать не было преступно, и Иванов предавался этому занятию с какой-то особой страстью и самоотдачей. Жил Москвой, дышал Москвой, бредил ею.

По субботам Иванов старательно заглаживал утюгом стрелки на твидовых брюках, а Софья била его кухонным полотенцем и сулила ему ходить в одном исподнем. Иванов в ответ громко извещал округу об извращенных половых контактах с тещей и продолжал усердно мять утюгом шерсть.

Софья с воплем пилорамы отбирала у супруга косметичку, супруг в драке уступать не желал, и стремление его напомадить волосы было сильнее голоса разума, твердящего усиленно: «Иванов, положи помаду на место, ты уже пять лет как безвозвратно лыс!»

- Я – москвич! – гордо бил себя в грудь Иванов.

- Москвич – это ведро с гайками, - отвечала Софья и шла читать женские журналы.

И Иванов чувствовал себя подавленным и глубоко несчастным. Супруге он грозил удавиться галстуком, та ему разрешала давиться хоть шарфом. Он туго завязывал на шее шарф, цеплял на маковку засаленную кепку и уходил на работу и, уже обреченно оборачиваясь на традиционный оклик Софьи, получал в лицо скомканной курткой.

Иванов попал на свет из мрака по чистой случайности, по воле Божьей, если хотите. Пирожки университетской столовой в тот день, говорят, погрузили многих в сладкую и спокойную дрему, иным же откупорили чакры и явили небывалое просветление. Находясь где-то в промежуточном состоянии, Иванов, тщательно сдерживая чакры от произведения конфуза, в последнюю очередь увидел летающего макаронного монстра, твердящего о какой-то великой миссии, и то ли шок от пережитого контакта третьего рода, то ли эффект от пирожков отправил его затем в глубокое забытье.

В сладком сне видел Иванов снова Париж во всей его красе. Мыл сапоги в Сене, кормил голубей мягкими французскими булками и щекотал усами шейки утонченных европейских проституток. На верхушке Эйфелевой башни, отчего-то бурая, вновь негодовала Софья, размахивая полотенцем и разгоняя облака. Светило солнце и звучал французский шансон.

- Ma cherie, о, нежный круассан моего сердца, - урчал Иванов в усы с нарочитым акцентом, - Мы должны испить этот вечер до дна, до последней капли, потом вы более меня не увидите…

«Шери» смаргивала слезы и делала губы бантиком.

- У меня важная миссия, - продолжал Иванов с придыханием, - в Москве.

Здесь стоило бы упомянуть, что, желая прервать незаконный поцелуй законного супруга, бурая Софья издала нечеловеческий рев и запустила в Иванова ведром с гайками, отчего Иванову сделалось несколько дурно. И коли стоило, упоминаю, что Софья таки огрела Иванова, и тот, снеся этот вероломный удар судьбы, как-то внезапно перестал радоваться прелестям Парижа и пожелал поскорее проснуться.

Пробуждение Иванова не было радостным, с какого угла ни посмотри: всеми душой и телом он испытывал стремление к наведению локальной экологической катастрофы в среде отдельно взятого сортира, поскольку чакры были по-прежнему откупорены, а все Иванова существо усиленно отторгало скверну производства местной столовой. Существо это, помимо прочего, опротестовало всякие попытки Иванова возыметь над собой власть: мало того, что не слушалось команд мозга, так еще и оказалось зачем-то привязанным к кровати. Распятый на кушетке, Иванов себя ощущал не кем иным, как Прометеем, и с прискорбием ждал, что вскоре прилетит Софья и начнет клевать его мозг. Всю печень супруга выклевала за двадцать лет совместной жизни, но насытиться, по мнению Иванова, эта тварь никак не могла, и он также боялся, что рано или поздно, когда не останется в нем ровным счетом ничего, что могло бы адекватно на жену реагировать, начнет она пить кровь. Поразительно, но именно сейчас он Софью ждал, как не ждал ее никогда ранее. С другой же стороны, Иванову было глубоко индифферентно, кто прилетит его клевать, лишь бы не произошло до этого момента обидного конфуза.

«Прилетел» вместо Софьи санитар, освободил руки и одну ногу и поднес «утку», Иванов вознес хвалу небесам и создателю и пожертвовал церкви пастафарианской щедро, от всей души. Пожертвования отправились на медицинскую экспертизу, а Иванов отправился на отдых.

В Париж он не спешил, пока Софья не прекратит там безобразничать, поэтому душой перенестись пожелал на этот раз в родную Москву и сразу же принялся заискивать перед президентом. Президент, не будь дурак, «зюйдкнул», махнул рукой – и Иванова вынесло на улицу…

- Б*я, я в раю! – только и смог выговорить Иванов. Нет, Иванов был простым и приличным человеком, и не мог, конечно же, сказать «б*я», поэтому он сказал «Боже мой», что не менее точно описывало весь спектр переживаемых эмоций.

- Боже мой, я в раю… - сказал, в общем, Иванов.

Он ведь, по правде говоря, в Москве ни разу не был. За те долгие годы, что душа его томилась, он тысячи раз мысленно бывал в Париже – и ни разу в Москве. Париж он знал уже, пожалуй, почти как свои пять пальцев и чуть ли не лучше любого коренного парижанина, чем мог бы изрядно самих парижан повеселить, скажи он об этом вслух при ком-то из их усато-беретной братии. А Москвы Иванов не знал, но сразу почему-то почувствовал: вот она, мать.

Сжалось сердце в груди Иванова сильно-сильно, все внутри у него будто бы упало, и сладкая боль разлилась по всему телу. Сладкая, но не приторная, как компоты Софьи, такая сковывающая все движения, такая парализующая, заставляющая Иванова хотеть бежать, напрягаясь до судорог в мышцах, куда-то вперед. Пахло весной и выхлопами, журчали ручьи, безмозгло лаяли собаки и бабы на остановке. На теле города прыщами торчали высотки, красным угрем вздымался над рыхлой московской кожей Кремль, вошками бегали среди растущих построек люди. Под дерзким и неприлично синим небом расстилался город его, Иванова, мечты. Москва своим простым и не изуродованным интеллектом лицом смотрела на Иванова, а Иванов – на Москву, и чувствовал он, как что-то между ними зарождается, чего раньше он не испытывал никогда, кроме как в школьные годы, когда почти силой друзья его вытолкнули перед самой красивой девочкой в классе. Та смотрела на него со снисходительной насмешкой, а Иванов на нее – с немым обожанием. И понял он тогда, что это была судьба, а теперь эта судьба била его полотенцем и готовила изо дня в день одну и ту же засушенную в скороварке гречневую кашу, которая по консистенции была всегда, как желе, и когда выгружали ее на тарелку, то мелко-мелко дрожала, как сейчас дрожит при виде златоглавой Иванов, и делала «боммм», когда по ее поверхности ударяли столовым прибором. Эта каша дрожала в скороварке, дрожала в тарелке, дрожала в ложке и дрожала внутри Иванова – и Иванов сам тоже весь дрожал: по утрам со своим тремором, по дороге на работу – от холода, на работе – в страхе перед кризисом, перед сном – в предвкушении близости. Но в Москве было ожидаемо тепло и хорошо, и слиться с ней представлялось Иванову совершенно не тем же, что и слиться с Софьей. С этими мыслями Иванов и пошел по своим делам.

По пути был он бесцеремонно разбужен санитаром. Санитар поставил больному капельницу и пригласил Софью. Софья стала выгружать на мужнину постель банки с компотом и домашнюю кашу с тефтелями, яблоки и мандарины, клетку яиц и… и словно она готовилась, что Иванова не увидит еще долго: продуктов было столько, будто она отправляла его в далекий-далекий поход. Главврач же, внезапно вовремя зашедший, Софье устроил моральный геноцид и велел больше желудочным больным такой дряни не приносить. Софья попрощалась с Ивановым, главврач раздал гостинцы страждущим, санитар снял капельницу, и вновь воцарились в больничной палате тишина и покой.

- Ну и что ты собираешься делать? – спросил Иванова летающий макаронный монстр.

- Наверное, выписаться, - ответил Иванов, - Неудобно спасать мир, когда тебя за ногу приковали к больничной койке…

Монстр окинул взглядом ногу Иванова и засмеялся. Иванов смутился и расстегнул ремень на щиколотке. Более его движений не стесняло ничто.

- Ты, Иванов, - сказал летающий макаронный монстр, - человек с ярко выраженной внешней референцией, и поведение твое архетипично, и как преподаватель психологии, ты должен бы это знать.

- Да, - кивал Иванов, - и сновидения мои говорят о том, что я должен интегрировать со своей подавляемой сущностью, чтобы обрести целостность, тогда решатся многие мои проблемы.

- Ты, Иванов, - продолжал летающий макаронный монстр, - Сознательно подавляешь в себе стремление к свободе и делаешь себя рабом собственных иллюзий, сознательно при этом позиционируя их именно как иллюзии.

- Да-да, - кивал Иванов, - Я использую созданный мной воображаемый мир для бегства от реальности.

И пока летающий макаронный монстр продолжал говорить очевидные для Иванова, несостоявшегося доктора наук, вещи, которые тот и так прекрасно знал, но предпочитал о них не вспоминать, чтобы окружающие его люди были избавлены от страданий, которые бы непременно причиняла четко осознаваемая Тень, которая являлась Иванову лишь во снах и никогда не брала над ним верха в повседневной реальности, и чтобы никогда не представать подсудимым на деле, возбужденном его собственной совестью, которая была на редкость неподкупной, Иванов задумчиво ходил по комнате, время от времени кивая в знак согласия, и ждал зачем-то санитара. Иванов, однако, все равно чувствовал, что что-то у него внутри после этой беседы и курса уколов нарушилось и сбилось.

И когда через несколько дней из больницы Иванова выписали, было бы для него совершенно оправданно все-таки жирно и наваристо плюнуть на обязательства перед совершенно чужими для него людьми и стать наконец счастливым. Любой другой бы мигом купил билет до Москвы и, быть так может, даже обратно, съездил бы и ощутил себя полноценным и живым.

Но миссия Иванова была совершенно другой. Иванов был призван олицетворять собой лучшее, что есть в человеке: ответственность, самопожертвование и осознание своей неуникальности. Поэтому все так же он каждый день ходил преподавать в институте, ел мерзко дрожащую гречневую кашу и заглаживал стрелки на шерстяных брюках. В конце концов, мечта должна оставаться мечтой, и если она сбудется – то больше не о чем будет мечтать.

По ночам, закрывая глаза, он по-прежнему переносился на берега Сены, где щекотал голубей мягкими французскими усами, а утонченные европейские проститутки кидались булкой в Эйфелеву башню, или на Красную площадь, где его уже привычно ждал президент, с которым они потом под руку прогуливались по озаряемому солнцем Арбату, смотрели на дерзкое, до неприличия синее небо и говорили о том, как улучшить состояние экономики на дальнем востоке страны.